Сайт Владимира Овчинникова

Мои дед, бабушка и их дети с 1916 года поселились в Боровске на ул. Борисоглебской, 95 (ныне Коммунистическая). Дед, Алексей Николаевич Ягодин, и мой отец, Николай Алексеевич, оба были поэтами. Дед критически воспринимал перемены после Октября 1917 года, и это отразилось в его драматичных стихах о коллективизации, выборах, в эпиграммах на советских руководителей.
Николай в 1918 г. окончил мужскую гимназию в Москве. Неожиданностью для семьи стало то, что им овладела революционная романтика. Теперь он не представлял своей жизни без борьбы за светлое будущее человечества.
Напрасно Алексей Николаевич пытался вразумить сына, объяснить всю несостоятельность большевистских методов построения справедливого общества. «Зло не может породить добро, - говорил он, - и на основании насилия не могут возникнуть любовь и равенство, истинное братство». Однако его слова повисали в воздухе, не достигая ни сердца, ни разума сына.
Николаю Ягодину не терпелось ринуться в бой за советскую власть. Проучившись год вольнослушателем Высшего литературно-художественного института, он уходит из института и поступает в Аэрофотограмметрическую школу Красного Воздушного флота. В семье юноша не нашёл поддержки. Отец считал выбранный сыном путь не только неверным, но даже преступным по отношению к народу, за счастье которого тот был готов пожертвовать собой. Долгие споры с отцом, переросшие в ссоры, приобрели хронический характер. Кончилось тем, что после очередной словесной перепалки Николай, хлопнув дверью, покинул отчий дом.
Окончив школу Красного Воздушного Флота, Николай добровольцем ушёл на фронт. Его направили на Дальний Восток политбойцом 1-го эскадрона кавалерийского партизанского полка им. Каратаева. Участвовал во многих боях, был контужен. После выздоровления ему предложили пойти учиться в Академию Генштаба, но юный партизан отказался, считая, что раз война закончилась, то делать там нечего.
В 1923 г. Николай возвратился в Боровск к родителям. Калужский губернский комитет ВКП(б) назначил его завполитпросветом Боровского уезда, а затем в Калугу - ответственным секретарем 153-й ячейки РКСМ Главных калужских мастерских. По инициативе Николая комсомольцы развернули настоящую войну с администрацией. За твердость характера рабочие прозвали Николая «Стальным». Тому прозвище так понравилось, что он сделал его своей фамилией.
В 1924 г. Николая, теперь уже не Ягодина, а Стального, снова направляют в Боровск, поручив возродить уездную комсомольскую организацию. Он фактически возглавил Боровский РК РКСМ, но так как не был членом ВКП(б), то официально числился заместителем секретаря.
Николай был хорошим оратором, умел увлечь идеей, повести за собой людей. В комсомол потянулись юноши и девушки с такими же пламенными сердцами, как у него. В 1968 г. на встрече с ветеранами ВЛКСМ Елизавета Гвоздева, одна из первых комсомолок, сказала: «Стальной был душой нашей организации».
Годы работы в комсомоле отец вспоминал особенно часто. Это был подлинный всплеск революционной романтики, торжество горящих сердец Данко. Критерием оценки человека являлась его преданность борьбе за счастье народа.
Но как определить надежность каждого?
Придумали следующее. Однажды ночью стуком в окна были разбужены все комсомольцы города:
- Вставай! Кулаки в Балабаново подняли мятеж! Вооружайся, чем можешь!
К двум часам отряд был готов вступить в бой с мятежниками.
- Кто боится предстоящей битвы? Два шага вперед! - скомандовал Николай. Из отряда вышел один.
- С этого момента ты не являешься членом нашей организации, - спокойно, но твердо сказал Николай. - Можешь быть свободен.
Отряд двинулся в путь. За городом устроили привал. Вдруг двое вскочили и бросились в темноту. Тут же раздались выстрелы - и оба парня упали. Все ахнули и устремили испуганные взгляды на стрелявшего вожака. Николай артистическим жестом вложил револьвер в кобуру и сказал:
- Пойдемте, товарищи. Трусы в нашем деле не нужны.
Не успели все еще опомниться от случившегося, как те двое - ими оказались первые помощники и друзья Николая, Тихомиров и Акимов, - улыбаясь, подошли к отряду, а Николай обратился к комсомольцам с такими словами:
- Спасибо вам, товарищи! Никакого мятежа в Балабанове нет. Вы с честью выдержали этот экзамен на преданность делу революции.
И отряд с песнями возвратился домой.
В 1925 г. Николай Стальной женился на Елене Серовой – моей будущей матери.
Спокойной жизни у них не получилось. Судьбе угодно было направить отца из Боровска на учебу и на работу в Малоярославец, где вступил в партию, затем в Москву на станцию Москва-II Киевской железной дороги. Трудился на совесть. Но в его сознании произошёл перелом. Насильственная коллективизация. Голод. Бюрократизм. «Новый мир» оказался совсем не таким, за который Николай когда-то готов был жертвовать собой.
Шёл 1937 год. Он решил, во что бы то ни стало выйти из партии. Для этого прекратил платить членские взносы, посещать собрания. Началась чистка партии. Всё произошло так, как он и предполагал: его исключили из партии. Но одновременно уволили с работы. Последнее не входило в его планы и застало врасплох.
Опускаю рассказ о превратностях судьбы моих родителей до того момента, как в Белостоке, куда направили Стального в качестве инженерно-технического работника железнодорожного транспорта, в марте 1941 г. родилась я – автор сего очерка. Наконец в семью Стальных пришла радость, соединившаяся с беспокойством за жизнь последнего, позднего ребёнка. Смерть первых двух детей была постоянной кровоточащей раной, а вдруг и эту малютку постигнет та же участь?
Немецкий патруль, проверив документы отца, доставил его в комендатуру. Там потребовали, чтобы он явился на работу в качестве осмотрщика вагонов. В противном случае – расстрел. С этого чёрного дня отец начал работать у немцев. В аналогичном положении оказались и другие русские, попавшие под оккупацию.
Немцы были бдительны: не доверяли ни полякам, ни тем более русским. Однако рабочие железной дороги всё же умудрялись вредить врагу: им часто удавалось подсыпать песок в буксы вагонов, в результате чего те быстро выходили из строя. Рассказал мне отец и такой случай. Он и его приятель вошли в доверие к немцу-стрелочнику. Однажды они пришли к нему на работу с бутылкой водки. Пропустили по маленькой, слово за слово, и, как бы между прочим, отец спросил стрелочника, как он управляет кнопками на плате. До поезда было ещё достаточно много времени, и вполне можно было успеть продемонстрировать действие этой системы управления. Стрелочник, будучи уже «под хмельком», начал объяснять, нажал на какую-то кнопку, а тут приятель отца предложил ещё выпить. Снова разговоры…. А надо сказать, что там железнодорожная линия пересекалась с окружной дорогой. В общем, крушение вражеских военных эшелонов было великое. Чтобы расчистить пути и восстановить движение поездов потребовалось много времени.
Но вот позади три с половиной года оккупации. В Белосток вступили наши. Для отца это означало новый драматический поворот судьбы. Начались проверки и аресты «пособников» оккупантов. Отца тоже арестовали. Как следует из протокола задержания от 9 августа 1944 г. (дело № 15998, т. 2), «… задержанный Стальной Николай Алексеевич при проверке документов вызвал подозрение в преступной деятельности, что и послужило причиной задержания». Его обвинили в том, что он якобы:
1) сознательно остался на территории занятой врагом;
2) служил у немцев;
3) был членом антисоветского русского комитета (такого комитета вообще не существовало).
В результате приговорили к расстрелу, поместив в камеру смертников. Позднее отец вспоминал: «Я сидел в камере №16, которая находилась в бывшем монастыре. Кормили так: на третий день – хлеб, сваренная немытая картошка «в мундирах». Я объявил голодовку. Пришли в камеру начальник тюрьмы, прокурор Белостока и ещё несколько человек. Начальник тюрьмы спросил: «Почему вы отказываетесь принимать паёк?». Я ответил: «Меня приговорили к расстрелу, так расстреливайте». Начальник тюрьмы произнёс тоном, вселяющим надежду: «Вы сидите здесь уже пять месяцев. Это говорит о том, что вас помилуют». С этого дня Стальному стали выдавать особое питание: котелок жирного супа с очищенной картошкой. Этот паёк он делил между всеми восемью узниками камеры. 19 марта 1945 г. начальник тюрьмы вызвал Николая Алексеевича и сказал: «Ну вот, Стальной, я же говорил, что вас помилуют. Вот и помиловали».
Смертный приговор отцу заменили 20 годами каторги и отправили в Норильск.
В заключении отец начал писать поэму «Норилия» о жизни в Заполярье. Однако успел закончить лишь первую часть из шести задуманных. Рукопись изъяли. Дело передали в суд. Его заседание было закрытым. Отца обвинили в клевете на советскую действительность и к имеющемуся сроку добавили еще десять лет плюс пять лет поражений в правах.
Листаю уголовное дело. Отдельные строки поэмы подчеркнуты красным карандашом. Очевидно, именно они и были инкриминированы как «клевета на советскую действительность».
Вот они, эти подчеркнутые строки:
«Почти химический,
Почти научный опыт:
Кислотами запретов выжечь у людей
Мечты, привязанность, мятежный буйный ропот,
Свободу мыслей и рождение идей.
Оставить для него власть тела и желанья,
Которые согреют только «я»,
Тогда в четвероногое созданье,
Такое, как в начале мирозданья,
Он превратится в вихре бытия».
«Но только навстречу лавиной сплошной
Ползет что-то серое вяло:
Бушлаты, бушлаты, бушлаты, конвой
Шагают угрюмо, устало».
«Жилью есть такое названье: «балок».
Строенье - дешевле картошки.
И тот, кто отбыл свой положенный срок,
Знаком с этим зданьем немножко».
«Супруги недавно лишь срок отбывали.
Теперь они в полных правах.
Какие права?
Ну об этом едва ли
Расскажешь в немногих словах.
Но мы понимаем: ходить без конвоя,
Работать и хлеб покупать.
А дальше? А дальше - об этом, не скрою,
Для ясности лучше молчать».
«Суд правый и скорый:
«...ведь принцип нарушен»
Хоть всей-то нехватки на двести рублей.
И строг приговор. И Марусины уши
Не верят, что сделали с ней.
Тюрьма и этапы - «десятку схватила».
На север Марусю умчал эшелон.
Не верите, может, что все это было?
Что это - не страшный, горячечный сон?
Посмотрим теперь на ее «исправленье».
Бараки, «жензоны» и вышки вокруг.
В одном из бараков сейчас представленье:
И крики, и драка, и стук
В порядке «учебы» там Машку лупили
(Маруси в помине давно уже нет)
За то, что баланду когда разносили,
Чужой расплескала обед.
На куче тряпья, под вонючим бушлатом
(Тридцатого срока) Машуха лежит.
Никто не жалеет избитой, измятой,
Никто не утешит, никто не простит.
А завтра работа на жгучем морозе,
Где злая, жестокая вечно земля.
Насмешки... Пинки... Разве кто-нибудь спросит:
- А в силах ли ты?
Только ветер уносит
Сорвавшийся стон в снеговые поля.
Вперед посмотри: бесконечные годы
Запретов, лишений, под окрики труд.
Зато вырастают заводы, заводы,
Заводы, заводы - растут и растут».
После суда Н.А. Стального отправили в Воркуту.
Всех русских, находившихся во время войны в Белостоке, переправляли в специальный пункт, в город Гродно, где проводилась тщательная проверка каждого - не был ли изменни¬ком Родины. Удачно прошедшим проверку помогали вернуться домой. В противном случае - тюрьма.
Запрос в Белосток был сделан и на мою маму.
На ежедневной утренней перекличке объявляли фамилии счастливчиков, отправляемых в Россию. Но ее фамилии не называли. Мама почти не спала ночами. Вспоминалась комсомольская юность: они с отцом - молодые, красивые, энергичные, хозяева новой жизни - гордо шагают по улицам Боровска, распевая: «Мы на небо залезем –Разгоним всех богов». Вот она - расплата за богохульство», - с горечью думала мама, подытоживая выпавшие на ее долю беды: смерть двоих детей, война, заставшая семью с грудным ребенком в чужой стране, исчезновение мужа, полное отсутствие средств к существованию.
Оказавшись отрезанной от внешнего мира, мама не расставалась с маленьким об-разочком Николая Угодника и горячо молила его о помощи. И вот однажды ночью, после слезного обращения к любимому святому, она задремала и отчетливо услышала мужской голос: «Помогу, помогу». Сон как рукой сняло. Мама открыла глаза - никого. Может, приснилось? Но почему-то от этих слов стало легко-легко, тяжесть свалилась с души, и ее отхватила безотчетная радость. А через несколько дней маму пригласили в канцелярию лагеря и предложили ознакомиться со свидетельскими показаниями наших соседок пани Яди и пани Янины, которые восхищались ее стойкостью в военные годы.
А ещё через несколько дней поезд увозил нас с мамой в Москву, в новую жизнь на Родине.
Там, в Боровске, в 1949 г. мама получила первую весточку от отца. Какими-то сложными окольными путями до неё дошла тетрадь с его стихами. Одно меня особенно взволновало – «Ответ жене»:
Тяжелые, свинцом налиты, строки:
«Прощай. Оборвана наивная мечта.
Прощай, мой близкий и такой далёкий.
Я для тебя всегда останусь та».
Ну что ж, прощай. Попробуй, дорогая,
Найти лучи, чтоб греть себя и дочь
И призраком несбыточного рая
Чтоб осветить зловещей правды ночь.
Когда я был приговорён к расстрелу,
То помнил о тебе, как о далёком сне.
Прошу тебя трагедии не делать,
И часто вспоминать не надо обо мне.
Жизнь широка. Найди другие встречи.
Светлана подрастёт. Ты реже вспоминай.
Груз прошлого не взваливай на плечи.
Прощай, любимая.
Целую. Николай.
В тетрадь было вложено письмо, в котором отец сообщал, что как «враг народа» отбывает срок в Норильске. Острая боль пронзила моё детское сердце. Чудовищное словосочетание «враг народа» никак не укладывалось в сознании. Я снова и снова просила маму рассказать о папе. Та с удовольствием выполняла мои просьбы, вкладывая в свои воспоминания ту огромную любовь к отцу, которая в годы разлуки не увядала, а, наоборот, крепла.
Отец в моём воображении был честнейшим человеком, героем, бесстрашным борцом за справедливость, за счастье людей. Я любила его и мечтала о том, чтобы он был рядом и чтобы все видели и знали, какой он хороший. Но мама строго-настрого запретила, кому бы то ни было рассказывать об отце, говоря, что иначе нам будет совсем плохо. И я тщательно хранила тайну. После смерти Сталина разрешили переписку с политзаключенными. Моя мама стала первой женщиной, приехавшей с воли в воркутинский лагерь, где отбывал срок ее муж. В то время отец уже был освобожден из-под стражи и работал как вольнонаемный. Встреча с женой, не бросившей его в страшные годы, всколыхнула душу Николая Алексеевича. Отец со всей остротой почувствовал, что у него есть будущее. С новой силой вспыхнула в нем вера в торжество справедливости, побудила хлопотать о своей реабилитации. Вот выдержка из отцовского письма маме, датированного 14 августа 1954 г.:
«Дорогая Аленушка!
[…] Основная психологическая установка, определяющая мои действия сейчас, - полное отсутствие каких бы то ни было разногласий с линией Партии и Пра-вительства. Это основное и самое главное, а потому у меня база - не просить, а требовать. Требовать наперекор мелочным страстишкам отдельных лиц и личностей своего права на жизнь, а жизнь без тебя и Светы для меня невыносима. Ты меня знаешь, знаешь мою страстность в любой области, где бы я ни приложил свое чувство, волю, интеллект. Или смерть, или жить с вами. Другого пути или каких-либо компромиссов не будет. Без борьбы, без труда ничего не сделается, а сейчас я работаю буквально без удержу. Помимо производственной работы я вновь (который раз за эти 10 лет) работаю над первоисточниками марксизма, и они показывают мне, что я был прав, а сейчас абсолютно прав, и они, первоисточники, дают мне мощное оружие для доказательства своей правоты и полной реабилитации. Даже хорошо, что я вижу все трудности, которые стоят на моем пути к счастью - к жизни с тобой».
Летом 1956 г., после 12 лет лишения свободы, отец возвратился домой. Мы всей семьей встречали его на вокзале. Я стояла чуть поодаль от группы родственников с букетом роз и пыталась угадать: кто из выходивших из вагонов поезда пассажиров мой отец. Вдруг все закричали:
- Вон он! Вон он!
Объятия…, поцелуи... обрывки фраз...
Я никак не могла улучить момент, чтобы передать отцу букет, а он искал меня глазами и не мог узнать - мешали слезы. Я совсем не таким представляла своего отца. Передо мной стоял пожилой, ссутуленный и, что самое неприятное, совершенно чужой человек.
Я с ужасом подумала, что никогда не смогу назвать этого постороннего мужчину «папой» и обратиться к нему на «ты».
А в это время все наперебой о чем-то спрашивали... что-то говорили...
Дома за праздничным столом отец много и возбужденно рассказывал о пережитом, а потом читал свои стихи. Вот одно из них «Смиряйся и молчи!»
Старинная Москва. Закат-пожар кровав.
На Красной площади толпа чернеет.
На лобном месте, зарева алее,
Рубаха палача – по локоть рукава.
Приглушенно звучат крамольные слова …
И вот в толпе, по просеке-аллее
Повозки – лентою, напоминая змея …
В них за проезд: не деньги - голова.
То бунт стрельцов, то - Пугачёв, то – Разин
Топор и дыба, пытки, казни…
Как кровью, радостью исходят палачи.
Когда ж петля, тюрьма и пуля
Преданьем станут? Чтобы в Туле,
В Калуге ли забыли страшное:
«Смиряйся и молчи!».
Сейчас уже стерлось из памяти, когда мы с отцом стали по-на¬стоящему родными людьми. Рубеж отчужденности был преодолен как-то незаметно, все произошло вроде бы само собой. Мне кажется, что тем перекинутым от сердца к сердцу мостиком стала музыка стиха, которую я услышала благодаря его выразительному чтению Беранже и Гейне, Бернса и неизвестного мне тогда Гумилева.
Однажды отец сказал: «Знаешь, что помогало мне сохранить спокойствие и хладнокровие в смертной камере? Стихи запрещённого поэта Николая Гумилева, особенно вот эти строчки из «Старого конквистадора»:
Как всегда, был дерзок и спокоен
И не знал ни ужаса, ни злости.
Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.
21 января 1992 года отец умер. Ему было 89 лет. Через две недели после его смерти я получила справку о реабилитации, которую он ждал почти 40 лет.
Теперь, когда моего отца не стало, по-иному воспринимается всё, что им написано или создано. Он прожил трудную жизнь. Напряженно размышлял о тайне смерти. Много читал, выписывая в тетрадь полюбившиеся стихи, высказывания писателей, философов, политиков. Как и его отец, до последних дней рифмовал строчки. Крупный, с наклоном в левую сторону характерный почерк. Размышления, размышления… размышления… Последняя запись сделана отцом 17 марта 1989 г.: «Все, знающие меня, знают, что я – коммунист: кроме военной прокуратуры».
Вера в светлое будущее человечества, зародившаяся в сердце юного Николая Стального, ни разу не поколебалась за всю его жизнь. Он знал, что за счастье надо бороться. Знал, что это борьба будет жестокой. Но ему казалось, что победа чести, правды и справедливости близка и неотвратима и поэтому без оглядки готов был броситься в бой за новый мир, в котором «кто был ничем, тот станет всем».
В гражданскую он добровольцем уходит на фронт. После её окончания по заданию партии и зову сердца заново создаёт в Боровске комсомольскую организацию. Его энергия била ключом и словно мощным магнитом притягивала к нему молодых людей. Это было самое интересное и самое значимое время в его жизни, как вспоминал он впоследствии. А потом вступление в ВКП(б) и прозрение. Розовый цвет надежды сменился на чёрно-белый разочарования. Какой надо было обладать волей, чтобы в 1938 году выйти из партии!? Не мог он мириться с тем негативом, чему был свидетелем, и выполнять то, что было чуждо его благородному сердцу. С этого момента его жизнь приобрела устойчиво трагический характер: работа с понижением в должности, война, арест, приговор к расстрелу, пятимесячное ожидание смерти, замена расстрела двадцатью годами каторги, после 12 лет ГУЛАГа – досрочное освобождение.
Но что означала для него «свобода»? Его неутраченные в нечеловеческих условиях честность и принципиальность оказались чуждыми не испытавшим гулаговского ада. Его старались оскорбить, унизить, оклеветать. Но и эти издевательства на свободе он выдержал с достоинством. Они не сломили его воли. Несмотря ни на что, не ожесточилось его сердце.
Он любил жизнь, любил простых людей и до конца своих дней верил в возможность создания самого справедливого общества, в котором главной ценностью будет Человек.