Сайт Владимира Овчинникова

Рассказывает Нина Александровна Манегина-Воронина, 1924 г.р., родилась и проживает в Боровске:
«Мой дед Митрофан Николаевич женился в Петербурге на дочери фабрикантши, её звали Акулина Сидоровна. Накануне Первой Мировой они с детьми – Александром ( 1892 г р.), Михаилом ( 1897 г.р.), Татьяной (умершей в девичестве) и Фёдором – переехали в Боровск. При въезде в Боровск со стороны Балабаново, справа от дороги, Митрофан Николаевич с сыновьями построил большой двухэтажный дом. В нижнем этаже они разместили привезённые из Петербурга вязальные машины, сами жили на верхнем этаже. Рядом с домом ручей и деревянный мост через него, который стали в народе называть манегинским.
Советскую власть я познала с раннего детства. Когда мне было 4 года, деда лишили избирательного права. Тогда повсеместно начались обыски у «лишенцев». Пришли и к нам. Помню, всё было разбросано из сундука, что-то искали. Взяли деньги. Одному понравился самовар, взял и ушли. В стране царило бесправие. Анна Сергеевна Мастерова рассказывала, что до революции её дед был хорошим портным, и к нему заходил бродяжного вида односельчанин в рваных штанах, без трусов, усаживался на венский стул… Когда пошли обыски, к деду пришёл тот же самый тип, отобрал отрезы сукна. Настало время: кто был никем, тот стал всем.
Мой отец Александр Митрофанович до 1914-го года служил в царской армии, воевал в Первую Мировую, попал в плен, а потом призывался в Красную армию, служил писарем. Женился. Жена Елена Александровна, урождённая Соконь, 1900 г. р., из Белостока, папа её – врач, их семья – беженцы из Польши, хотя в документах почему-то указано, что с Украины. Жили они отдельно на квартире в селе Роща. Отца не лишили права голоса. Был он очень эрудирован во многих вопросах, всем интересовался, окончил иняз, свободно говорил по-немецки, изучал английский. После демобилизации работал в Райпотребсоюзе бухгалтером.
15 февраля 1937 года шли мы из школы, навстречу сестра двоюродная: «Беги домой скорее, собирай лошадь, запрягай сани, арестовывают маму». Папа возражал, а те, которые приехали за мамой, говорят: «мы разберёмся, и она вернётся домой, ждите». Шли часы, а потом и дни, мамы не было. Я приходила из школы и ждала, стоя у окна. Папа работал до 6 вечера, сестра Валя - в школе, во вторую смену. Я одна в доме, страшно повернуться от окна в черноту комнаты.
В милиции начальник Москвин говорит маме: «Вы ходите по деревням и агитируете народ против колхозов, говорите, что магазины в городах пустые. Распишитесь в этом». Возможно, это не всё, что они от неё хотели. Мама, ей 36 лет было, отказалась подписывать. Её пытали, ставили к стене, как бы расстреливать, но не стреляли. Заставляли стоять, сутками не давали уснуть, она не выдерживала, падала в камере, они становились сапогами на живот, долго мучили. Фамилии этих милиционеров: Юрьев и Сороковин.
Рядом с женской камерой была мужская. В ней было много арестованных: Берёзкин, Матвеев, Сенчик… Сенчик – юрист, наша семья его хорошо знала. Сенчику разрешали ходить по территории милиции. Ему удалось подсунуть под дверь камеры бумагу и карандаш. Говорит: «Напиши всё, Манегина, пиши, что допрос начался с матерщины. Я завтра выйду, и твоё письмо отвезу Ежову». Мама сказала: «Ничего писать не буду, все они – одна «шайка-лейка»». Уму непостижимо, что находятся сейчас люди, которые говорят: «Разве Сталин мучил кого-то?»
Находившихся в тюрьме водили в баню, и какая-то добрая душа дала знать папе, когда должны повести маму. Он приходил, но близко не подпускали, громко сказать нельзя было, просто провожали глазами. От пыток мама сильно опухла, не выдержала и подписала себе приговор.
Дядю моего, Фёдора Митрофановича, тоже забрали. Но он, чтобы не остаться инвалидом после допросов с пристрастием, протокол подписал сразу. Приговорили его к 10 годам, а потому попал он не на фронт, а в ГУЛАГ. Отсидев срок, должен был ещё 5 лет отбывать на поселении. К слову сказать, Фёдор Митрофанович в 1933 году совместно с Абрамом Гольдиным организовали мастерскую трикотажных изделий, называлась артель «Красная заря». Видимо, не всё шло гладко в артели, и газета «За коммуну» в статье под заголовком «Под маской «специалистов» орудует классовый враг» делала вывод: «Нужно заставить очиститься (Манегина и Гольдина – сост.) перед советским судом и сурово покарать» (в разделе «Враги - вредители – спецы» приводится эта статья). И вот через 4 года, в 1937-м, Фёдора Митрофановича, как и Гольдина, арестовывают и приговаривают к 10 годам.
В начале мая маму увезли в Москву в Бутырку, но мы этого не знали. Мама рассказывала, что когда её поместили в камеру, там было много женщин, камера забита до предела. Были среди них артистки, балерина, первая жена Бухарина… короче - элита. Состав заключённых постоянно был в движении: кого-то отправляли в лагерь, на смену им привозили новых. Были случаи, когда попадали знакомые, их спрашивали, что там, на воле. В ответ порой слышали: «Твово забрали, детей отдали в детдом». Мама ничего не знала о нас, думала, что и папу забрали.
В июле месяце случилось, что маляр Вася Харитонов наш, из боровских, красил стены тюрьмы и увидел маму, когда её вывели на прогулку. Передал папе, а до этого папа объездил все тюрьмы, искал её в Матросской Тишине, Лубянке, Таганке, Невинке и везде ему говорили: «нет у нас такой». Узнал приёмные дни и стал передавать два раза в месяц по 50 рублей. На деньги можно было купить папиросы в тюремном ларьке, который работал раз в неделю, и потом поделиться с надзирателями и конвоирами - подкупить их. Мама была тихая, спокойная, миниатюрная, складная. Надзирательницы к ней относились хорошо, дали место подальше от параши.
Время шло, ничего не происходило, её ни разу за восемь месяцев не вызвали на допрос и она уже была готова к этапу. Но 31 декабря открылось окошко: «Манегина, с вещами». Простилась со всеми, и повели по коридорам и лестницам в кабинет начальника. Начальник милый, улыбающийся: «Мы разобрались, - говорит, - вы не виноваты, выпускаем на свободу». Два конвоира повели к воротам, прошли одни ворота, у вторых останавливают: «не так оформлено», возвращают назад. Потом дошли до третьих ворот, открыли и выпустили. Мороз, а мама в ботиночках, с узелком на Киевский. Вагон битком – не влезть. Группа лыжников, - подхватили маму и запихнули в вагон. А в Балабаново то же самое: автобус набит, как сельди в бочке, тронулся, а мама осталась, водителю кричат: «возьмите женщину в ботиночках». Посочувствовали. Папа в это время ходил в лес за ёлочкой. Возвращается, а дети ему: «Папа, мама приехала!», а он не поверил: «Не надо, не дразните меня».
Через неделю депеша из Москвы: «Приезжайте за серёжками». Ну, разве кто поедет. То место, где была мама, в разговорах мы потом называли «курортом».
13 октября1941 г. проехали по Боровску немецкие мотоциклисты, были чехи и были финны в красных галстуках, В нашем доме расположился их штаб. Отца, ему 48 лет, назначили старостой. Помню только, что ему приходилось улаживать разные конфликты между нашими и немцами. То мальчишки (дети Андрея Пухова, Стрельцовых, Чичкиных) украдут что-то у немцев – надо выручать, не то могут расстрелять, а то у соседа отбирают корову или коз. Приходилось уговаривать немцев. С приходом наших папу взяли, но жители собрали подписи, что папа ничего плохого не делал. Отпустили. В феврале второй раз взяли и приговорили к 8 годам лишения свободы.
Мама пустила в наш дом Воробьёвых, которых раскулачили и выгнали из дома. У нас жил Василий, а Егор был начальником продуктовой базы.
В 43-м маму с сестрой, как членов семьи изменника Родины, посадили в боровскую тюрьму. Начальник зелёнооколышников (НКВД) Егоркин успокаивал: «Не плачьте, в Сибири хорошо будет». 1 апреля объявили, что детей, т. е. нас с Валей, освобождают, а высылают одну маму. Мы с Валей – нивкакую - только с мамой. Валя говорит: «ехать голой, но с мамой». Хорошо ещё успели продать коз, но денег не было, обещали нам выслать. Подъехала машина, в ней уже сидела женщина с ребёнком. Повезли в Москву. В Новинской тюрьме держали целый месяц. Кормили. Детям давали по котлетке. 2 марта погрузили нас в передние вагоны-телятники - и на засов, в последние забросили наши узлы.
Ехали долго, через Урал, а там ещё были сильные морозы. Спали мы на низу. Волосы примерзали к полу. Солдаты-конвоиры спрашивали: «За что вас? Семьи власовцев?». И так в дороге прошёл весь март. В Красноярске долго стояли. 9 апреля прибыли на станцию Камарчага, в 75 км от Красноярска. Снег уже начал таять, солнце припекает, грязь кругом непролазная. Выгрузили нас, сидим на узлах, стали распределять кого куда: в колхоз, на лесоповал, на прииски. Нас определили в 3-ю бригаду свиносовхоза. Бригадир командовал нами, издевательски обращаясь: «Господа из Берлина».
Поселили нас в домик, а в нём старик с двумя детьми, родители которых умерли. Сначала мы были на дровозаготовках, потом послали жечь солому на полях. Дальше: заготовка силоса, сенокос, в августе уборочная. Во время уборочной объявли, что нас отправляют в Дудинку, а мы только обжились, участки свои обрабатывали, картошка поспевает. Но председатель колхоза нас отстоял тогда.
Потом наш дед поехал работать бухгалтером в детском доме села Покосное и нас с Валей за собой позвал. Дали нам группу детей, так мы сделались воспитателями. Там же и школа была, директор – Борис Глебович, кореец. Присылают группу калмыков, нужен учитель, и мы стали преподавателями. Потом Валю перевели в другую школу, в Кияй. Преподавала она химию и биологию. Так мы оказались в трёх разных местах. Потом наш дед позаботился, и маму перевели в Кияй продавцом. И так все 10 лет. Почему 10 лет, а не пять? Срок ссылки истёк, а нас не отпускают, паспорта не дают. Так и жили сверх отбытого… В 1954-м к нам приехал мой будущий муж Николай Фёдорович Воронин. Он родом из Рощи, мы с ним были знакомы ещё до ссылки. Здесь, в Сибири, стали мужем и женой. Обвенчались в церкви в Красноярске. Только со свидетельством о браке на руках нам разрешили выехать из Сибири.
О том, что было дальше в нашей жизни, - другая история, но добавлю к теме. Мама моего мужа, моя свекровь Анна Иосифовна, до замужества Дёшина. Отец её – купец-прасол (закупщик скота), Иосиф Петрович Дёшин, имел в Роще и Рябушках магазины. Его на 56-м году жизни расстреляли 30 августа 1937 г. в Бутово. Его брат, Иван Петрович,1887 г.р., родившийся в Роще, служил протоиреем в церкви с. Серединское, был репрессирован дважды - в 33-м (сослали на Урал), а в 37-м., расстреляли в Бутово 17 ноября 37-го».