Сайт Владимира Овчинникова

1937 год в судьбе деревенского паренька Александра Леонова, с 1949 года жителя города Боровска, оказался переломным не по его воле. Александр родился 12 сентября 1919 года в деревне Варварино Верейского района, Московской области. Едва ему исполнилось два года, умер отец. Когда ему было шесть лет, его мать, Анна Ивановна (в девичестве Комокина), вышла замуж в соседнюю деревню Алексино. От второго мужа она родила дочь Полину. С малых лет Александр занимался повседневным физическим трудом. Только три года ходил в общеобразовательную школу. Потом из-за тяжелого материального положения в семье Александр устроился работать токарем по дереву в артель промколхоза, выпиливал кругляшки для деревянных счетов. Его душа не была пропитана никакими коммунистическими идеалами и убеждениями. Он не изучал Маркса, Энгельса, Ленина, труды Сталина. Когда исполнилось восемнадцать, его арестовали и приговорили без суда и следствия к десяти годам лишения свободы «ни за что». Затем, уже находясь в лагере, еще получил два срока по одному году (статья 162 п.Е УК РСФСР).
Пройдя через исправительно-трудовые лагеря, Александр Степанович Леонов не утратил черты характера, заложенные в нем с материнским молоком. До сих пор в нем «сидит» прирожденная внутренняя добропорядочность. Мне показалось, что у него в душе существует какая-то невидимая нить, через которую он не может переступить и, естественно, которую сразу не может открыть другим. Эта невидимая линия как раз и отделяет его от нас, людей с внешне благополучными судьбами. В свои преклонные годы (12 сентября 2010 года он отметил свой девяносто первый год) Александр Степанович сумел сохранить светлый ум и ясность памяти, доброжелательность и работоспособность. Жизнь его не сломала, а закалила. В настоящее время он живет один с двумя кошками, собакой, курами, в доме, построенном своими руками.
Александр Степанович сдержанно рассказывает о своем пребывании в зоне ИТЛ, не утруждает мою душу страшными картинами жизни.
За что вас взяли под стражу? – спросила я у него.
Не знаю. Мне не сказали.
Как это произошло?
Очень буднично. К нам в дом пришел человек в штатском, предложил мне пройти в отделение милиции. Я молча оделся и пошел.
Даже не спросили, куда и почему вас забирают?
Это было бесполезно. Время было тяжелое.
И все-таки можно было кричать, плакать, жаловаться…
Зачем? Все равно жаловаться было некому... С особистом я прошел до села Свибухово, там он остановил машину, и мы доехали до райцентра Верея. В милиции меня посадили в кутузку, полную людей. Около месяца я был в милиции, потом меня отправили в Можайскую тюрьму. Сидели в камере. Было много людей. Спали, кто как мог. Приносили кипяток, давали пайку хлеба. На допрос не вызывали. Потом надзиратель зачитал всем, в том числе и мне, приговор: десять лет заключения под стражу. Много позже, в 60-е годы,, я узнал, что от Сталина была разнарядка: сколько человек нужно забрать на принудительные работы из республики, области, района. Из Варварино взяли и посадили Егора Смирнова, у которого были маленькие дети. Он не вернулся домой. Сгинул. За ним дядю Петю Черняева. Потом меня. Через некоторое время меня с другими арестованными посадили в столыпинский вагон (вагон, в котором возили заключенных) и привезли на Белорусский вокзал Москвы. Посадили в «черный ворон» и довезли до станции Сортировочная, недалеко от станции Красная Пресня. Погрузили в пульмановский (товарный) вагон, в который вошло 120 человек. Там я встретил товарища из нашей деревни. Его звали Григорий Макаров. Он был на один год старше меня. Ему тоже дали десять лет. Приговор от восьми до десяти лет был нормой. Меньше Тройка НКВД не давала. Дней десять состав формировался. 6 декабря 1937 года выехали из Москвы. В вагоне были люди из разных мест и разные по возрасту. Москвичи не верили, что нас везут на принудительные работы.
Вас в пути кормили?
Хлеб давали, порой соленую рыбу, зато не давали воды. На стоянках мы раскачивали вагон для того, чтобы обратили на нас внимание и принесли воду. У каждого из нас были глиняные кружки. На них собирался иней. Им мы и утоляли жажду. Железные болты вагона промерзали, с них мы скребли иней, чтобы утолить жажду. Превозмогали стужу.
-- Когда приехали и куда?
- 28 января 1938 года на станции Шебенчиха, то есть Шебенчихинская, что в двухстах километрах от Хабаровска мы, двести сорок человек, вышли из двух вагонов. Никто за время пути не умер. Там, где мы стали жить и работать, была запретная зона. Нас разместили в бараках. Света не было. Нары двухярусные. Возле них на стене висела табличка с номером, именем и фамилией заключенного. На шапках, на рубахах, на коленях были пришиты бирки с порядковым номером, именем, отчеством и фамилией заключенного. Все приехавшие, в том числе и я, стали работать на железной дороге, которая шла от Байкала до Владивостока. Подъем в шесть часов утра, отбой в десять часов вечера. Мы таскали землю на носилках - делали насыпь для будущего полотна. Потом вырезали и клали дерн на насыпь. Были установлены нормы выработки. Когда мы грузили речной песок на насыпь, каждому надо было натаскать десять кубометров песка в день. Работали в две смены. Сделаешь норму - получишь полную пайку хлеба: тысяча сто граммов. Если перевыполнишь норму, получишь на сто граммов больше. Если человек не справлялся с нормой, давали девятьсот граммов. Со стороны администрации были постоянные произволы. Если заключенный не делал норму, ставили человека коленями на лед или просто на землю. Правда, была и мизерная месячная зарплата. В феврале-марте 1938 года для расширения железнодорожного полотна мы долбили кувалдами скалы, выгребали породу, закладывали в шурфы взрывчатку и взрывали. Кормили три раза в день. Хлебная пайка да живительная баланда. В ней могли плавать галушки, вяленая картошка, моченый лук, квашеная капуста. Недалеко от лагеря жили конвоиры и свободные граждане. На их территории была торговая палатка, откуда вольняшки могли принести что-нибудь поесть. Один раз в неделю у нас была баня. Дезкамера действовала, чтобы вши не заели. Если кто-то из начальства одну ползучую тварь в голове заключенного обнаружит, то весь лагерь отправляют в баню. Много клопов было. С ними тоже боролись. Из одного барака людей перегоняли в другой, а в пустой барак ставили котлы с серой, поджигали ее, и клопы погибали. Не запрещалось писать письма. Первую весточку о себе я послал домой именно из лагеря. Потом три зимы я был в тайге, работал на лесозаготовках. Валили деревья, сортировали их и вывозили на биржу, то есть на склад. Оттуда лес отправляли куда надо. В лагере от непосильной работы и плохого питания люди умирали.
В те годы мощным стимулом для заключенных был так называемый «зачет рабочих дней», когда за особо важную, тяжелую и срочную работу засчитывали два дня срока за один день работы, или, соответственно, три дня срока за два дня работы.
- Был ли в вашем лагере такой зачет? Как он действовал?
- У нас таких зачетов не было.
Я прочитала, что такие зачеты были в исправительно-трудовых лагерях, но однажды года за два до войны, в Москву приехал начальник лагерей железнодорожного строительства. Он доложил Берии о «безобразиях с зачетом», из-за этого сроки заключения сокращаются в полтора-два раза, а людей не хватает. Вскоре зачеты были отменены. Пропала надежда. Недаром кто-то сказал, что люди умирают не столько от болезней, сколько от тоски по родным местам. Грусть и печаль шли рядом с тяжелым физическим трудом.
- В минуты отдыха вам разрешалось в лагере петь песни, если «да», то какие?
- Мы пели разные песни. Многое забылось, но некоторые не забыть никогда. Вот одну из таких я вам напою: «Ой, Москва, Москва, Москва»:
Ой, Москва, Москва, Москва!
Сколько же ты нам горя принесла!
Изоляцию открыла.
И зачем нас только мама родила?
Из эшелона нас пригнали,
На работу выгоняли
От зари, до зореньки, зари.
Ранним утречком проснешься,
Воды холодной вдоволь не напьешься.
Только слышно: «Выходите.
Топоры, пилы берите».
А в лесу покажешь только нос,
Встретит тебя вьюга и мороз.
По просторам так и рыщут
След ребят, добычу ищут.
А ребята валят под откос.
Я понимала, что эта нехитрая песня с точки зрения искренности чувств и правдивости рисует страшные картины того времени. Недаром Александр Степанович до сих пор ее помнит, хотя прошло после освобождения более шестидесяти лет.
- Еще помню про Магадан – столицу Колымского края:
Я помню тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мокрые трюмы…
Лежал впереди Магадан -
Столица Колымского края.
Кажется, из этой песни: «Шум проверок и шум лагерей никогда не забыть мне на свете».
В романе «В круге первом» Александра Исаевича Солженицына я прочитала: «Не допускать, чтобы рабы жили между собой слишком дружно». В связи с этим я не могла не задать Леонову следующий вопрос:
- В вашем лагере были стукачи, драки, разборки, убийства?
- Нет. Про стукачей сказать не могу, а вот ни жулья, ни драк, ни убийств у нас не было. Меня никогда не били, не пинали ногами. Мы жили отдельно от уголовников. Вот про Колыму рассказывали страшное. Оперуполномоченный особого отдела (КУМ) мог вызвать заключенного и прямо спросить: «Когда ты будешь закладывать товарищей? Не получив ответа, грозил: «Только скажу кому надо, тебя сразу зарежут».
- Ваш земляк вместе с вами отбывал срок?
- Нет. За товарища, Григория Макарова, хлопотали грамотные родственники. Дошли до самого Председателя Президиума Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина, которого на эту должность поставили в том же 1938 году. Отхлопотали. После 1939 года его выпустили на волю, и он пошел служить в армию. А у меня мать темная, неграмотная. Не хлопотала за меня.
- Вторая мировая война. Каким образом вы узнали об этом?
- По громкоговорителю мы слушали выступление Молотова. Мы были очень взволнованы. Однажды подошел к нам мужик и говорит всем и никому в частности: «Браток, давай выпьем. Война началась». Потом шла мобилизация. При расставании - плач, слезы. Я понимал, что мои товарищи по школе тоже ушли на войну, а там смерть. Мои друзья детства и не вернулись с финской войны. Выходит, меня лагерь спас от финской пули. Когда началась война с фашистами, опять погибали мои ровесники. Выходит, опять меня Сталин от гитлеровской пули спас.
- Чем вы занимались во время войны?
- Меня, как и других заключенных, перебросили в местечко, которое было в двадцати пяти километрах от японской границы. Ждали со дня на день нападения самураев. Мы начали строить аэродром ускоренными темпами. Пилили деревья, корчевали вручную пни, грузили лопатами речной песок на машины, рыли ямы под склады с горючим и боеприпасами, копали землянки для жилья летчикам и обслуживающему персоналу... На аэродроме мы дошли до ручки. Одни кости да кожа от нас остались. Начальство записало нас в доходяги. Наступил день, когда администрация стала нас вызывать на допрос и спрашивать: за что осужден. Тогда только я узнал, что осужден не районным судом, а так называемой Тройкой при НКВД за хулиганство. После допроса посадили нас на машины и привезли к бане. Там мы помылись, затем каждого взвесили. Во мне было пятьдесят два килограмма, а я был немаленький. Поступил новый приказ: «Пока работать не будете. Месяц отдыха. Семьсот граммов хлеба в день». За месяц мы не очухались. Приезжали «покупатели» по отбору заключенных, но на стройку нас не брали. Были еще очень слабы. Однажды приехал представитель спецколонии и меня взял к себе. Это был «почтовый ящик», который находился недалеко от железнодорожной станции Красная Речка. Там стояли такие же бараки. Но это был «совхоз», снабжающий продуктами питания администрации лагерей и заключенных. Выращивали поросят, телят, были стада коров, две кочующие пасеки, столярная мастерская. Сначала я был таким, которого куда пошлют работать, туда и шел. Потом перевели в строительную бригаду. Был плотником по ремонту коровников, свинарников. Затем меня взяли в мастерскую. Там наряду с другими людьми работал бондарь. Он изготавливал из деревянных планок бочки, лоханки, кадки. Через шесть месяцев он должен был выйти на волю, поэтому предложил мне написать заявление начальнику лагеря о том, что я хочу освоить его ремесло. Я написал, разрешили. Очень часто мне приходилось делать десятилитровые бочонки из кедра. В 1942 году меня расконвоировали, то есть я мог свободно ходить по территории «совхоза». Это было радостное событие, но оно принесло мне и большие неприятности. Однажды один человек принес нам из конюшни овес. Я стал из него кашу себе варить. Конвоиры заметили. И мне еще один год приписали по ст. 162 п. Е. Потом снова по ст.162 п. Е меня осудили за то, что взял картошку. Есть- то хотелось. Снова год дали.
Слушая рассказ этого человека, тут же пришли на ум пословицы: «Голод – не тетка», «Проголодаешься так, что и из лужи нахлебаешься», «Согрешишь еще, коли в брюхе пусто». В то же время я понимала: «Закон вину творит». А голод – не тетка. Человек, умирающий от удушья, готов отдать все золото мира за глоток кислорода. Человек, недоедающий много лет, постоянно думает о еде, и это чувство голода сильнее разума. Я ничего не могла сказать. Меня одолела печаль, а ему было в сто раз тяжелее вспоминать минувшее, но он справился с нахлынувшими на него эмоциями. Чтобы как-то развеять мои переживания, Александр Степанович стал рассказывать про японцев:
-- В конце войны прислали к нам пленных японцев. Их не конвоировали. Среди них никто не пустится в бега. Они были очень законопослушными. Все по-русски лепетали. У каждого за плечами семь классов образования, а у нас три-четыре класса. У каждого японо-русский словарь, заглядывает в него, если что-то мудреное сказать надо. Двое японцев работали в столярной мастерской. Порой мы спрашиваем у них: «Что делаете?» – «Муходом», - отвечают. Это по-ихнему улей. За два месяца до моего освобождения, то есть в 1949 году всех японцев отправили домой. Мне тоже хотелось домой, хотя некоторые мои товарищи, отбыв свой срок, просили генерала Долгих оставить их на вольное поселение и предоставить им работу. Мне предлагали остаться, но душа рвалась к своим. Тем более мать и сестра были в немецкой оккупации. Я помню день своего освобождения. Утром начальник спецколонии вызывает меня и спрашивает: - «Не будешь обижаться, если я тебя на день позже отпущу?» - «Нет» - ответил я. Он объяснил: «Двадцать второго твой товарищ тоже освобождается». А женщина, которая оформляла мои документы, сказала: «Не буду принимать вас – надо день в день освобождаться». Дали мне билет до станции назначениия, Дорохово, сто два рубля на питание, а ехать пятнадцать суток до Москвы. Я из своих заработанных доплатил за плацкарт 125 рублей. Что есть в дороге? Об этом я не задумывался. Привык недоедать.
Александр Степанович подает мне документы, приготовленные им заранее к моему приходу. У меня в руках пожелтевший от времени лист бумаги – это копия справки об освобождении. Когда настоящая справка пришла от времени в негодность, в 1967 году нотариус города Боровска сделал копию.
21 ноября 1949 года вышел срок его заключения. «Отбухавший» срок Леонов из глухой подмосковной деревни пришел домой. Он прекрасно осознавал, что он человек с шаткими анкетными данными, человек, не внушающий доверия. Значит, на свободе нужно быть предельно осторожным, чтобы снова не пришли и не увели за решетку.
Когда он вернулся в родные края, сразу же пожалел, что не остался жить на Дальнем Востоке. Там заключенные, отбыв свой срок, оставались жить и становились такими же сельчанами, как вольные жители. Но они которые кроме беспросветной работы за «палочки» тоже ничего не видели хорошего.
За прошедшие годы его отсутствия в деревне ничего не изменилось. Не было сытой жизни, жили родные бедно.
- Всего дней семь - десять пожил я в родном доме. Мама говорила: «Живи с нами!» Но в Московской области нельзя было получить прописку. Однажды к нам домой пришел милиционер и сказал: «Вы живете без прописки. За это полагается два года тюрьмы», - и приказал идти вместе с ним в милицию. Снова мы пешком дошли до села Свибухово, потом поехали в Верею. В милиции меня предупредили и отпустили. Пришлось куда-то деваться. Поехал в ближайший Боровск, где в то время начинался строиться первый, сейчас его называют старым, корпус Института сельхозживотных Там меня взяли на работу, прописали в общежитии, но зарплата была очень маленькой. Я постоянно голодный ходил и вспоминал зону.
После двенадцати лет «отсидки» очень трудно начинать новую непривычную жизнь. И все же жизнь брала свое. Александр Степанович познакомился с Анной Ивановной Пименовой. Она была на несколько лет моложе его, росла сиротой. Они поженились 19 сентября 1950 года и сняли комнату в селе Красное. Родился сын Виктор. Купили маленький домик. Когда Леонов работал на стороне, жена сообщила, что продается участок земли возле Соснового бора и что почва там очень хорошая – чернозем. Купили землю, потом построили дом. Через некоторое время Леонов перешел работать в будущий пионерлагерь «Зеленый бор».
Считается, что история дает слишком мало времени на то, чтобы исправить грубые ошибки и перекосы в политике государства. Это произошло в судьбах миллионов. А в жизни Александра Степановича было все по-прежнему. Он читал статьи в газетах, интересовался вопросом, может ли он быть оправданным. Только в 1967 году Леонов узнал, что товарищ, живущий в селе Коллонтай Малоярославецкого района, получил справку о реабилитации. Он дал адрес, куда сделать запрос. На письмо Леонова тоже прислали справку о реабилитации.
Я смотрела на Леонова и думала, как вообще это могло случиться, и в чем неизбежность произошедшего с ним несчастья? Ведь если это был абсурд, тогда разум не мог бы это вынести. Но факт налицо. Задавать себе и правосудию вопрос «За что?» - это был бы путь в никуда или в безумие. Находясь в местах не столь отдаленных, работая и живя на свободе, Александр Степанович не съедал себя этим вопросом, на который не было ответа ни тогда, ни сейчас. Он знал, что политика правительства была направлена на произвол и издевательство одних людей над другими. Для «начальников» не было важным, что люди мыслят, а важно было то, что они должны мыслить
- Когда прислали справку о реабилитации, у меня радость была большая. Через восемнадцать лет после возвращения из заключения меня оправдали. До этого считал, что до правды не докопаться. Жена, когда серчала на меня, всегда говорила: «Тюремщик». Я спрашивал: «Зачем замуж за тюремщика пошла?» Она отвечала: «Нужда заставила».
Пришло время, и Леонову выдали маленькую книжечку в красном переплете – свидетельство о том, что он имеет право на льготы, установленные статьей 16 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий». Годы, проведенные им в закрытой зоне, вошли в трудовой стаж при начислении пенсии. И не просто вошли, а увеличились в три раза, то есть засчитали десять лет лагерей за тридцать лет. Значит, он дождался уже финансовой «справедливости».
- Как вы, Александр Степанович, считаете: справедливость в отношении вас восторжествовала или нет? – спрашиваю я у него:
- Конечно. Я был счастлив и тогда, когда пришла справка о реабилитации, и тогда, когда в течение десяти лет приносил почтальон добавку к пенсии. В настоящее время у меня пенсия 12 тысяч 750 рублей плюс льготы. Теперь хочется дожить до выхода в свет Книги памяти репрессированных. Вместе с женой Анной Ивановной я прожил 58 лет. За всю совместную жизнь со мной она лопаты в руки не брала. Столько земли переворочал за свою жизнь. Только в этом году я не стал сажать огород. Годы мои уже большие. Тяжело стало. Да и за свою долгую жизнь вдоволь наработался. Моя жена Анна Ивановна умерла в возрасте за восемьдесят.
- А годы?
- Это я не помню. Для меня главное – не пропустить дни рождения и скорби.